МОЙ ПАПА.
Много лет назад я написала о папе так:
«Кем был мой отец? Потомком знаменитой шаманки Аттамат Хотун («Госпожа без имени»), о которой боятся говорить даже ярые материалисты? Внуком головы самого богатого в Якутии улуса? Сыном учителя-интеллигента? Поэтом, на стихи которого написано множество песен, считающихся народными? Автором романа-трилогии «Тогой Сэлэ», переводами которого зачитываются мои друзья? Писателем, которого заклевали на родине коллеги-аксакалы, выдавили из Якутска, а его в Москве стала переводить Ахматова, поддержала российская писательская элита, и он вернулся, абсолютно независимый от местечковых интриг? Писательский правительственный функционер всесоюзного масштаба?».
И сама ответила на эти вопросы:
«Нет, сильным, умным и красивым мужчиной, который очень любил свою маленькую дочку. Меня».
Годы идут, а ничего не изменилось. Папа и сейчас, и, когда я буду его ровесницей по возрасту в день его ухода из жизни, останется для меня таким же, каким я его запомнила в раннем детстве. Человеком, который имел на меня такое огромное влияние, что, сам того, возможно, не желая, одним словом менял мое мнение обо всем вокруг. И это хорошо.
«ХОТУНУШКА ПРИШЛА С РЕВИЗИЕЙ»
Все родители уверены, что их дети осознанно воспринимают окружающий мир лет после трех, а все, что происходило с ними до этого возраста – осевшие в памяти рассказы мам и пап. Но это не так. Я помню своего отца лет с двух, а может быть и раньше.
Я помню дом на улице Петра Алексеева, второй этаж, слева от коридора дверь в кабинет. Меня интриговал отцовский кабинет. Только научившись ходить, я, добравшись до закрытой двери: «Папа работает!», начинала стучать в нее обоими кулачками и громко кричать. «А, хотунушка (маленькая госпожа – папина интерпретация якутского) пришла с ревизией», — смеялся папа, открывая дверь. Отец был потрясающе остроумным человеком, я это оценила, когда уже стала взрослой. А в детстве я часто обижалась на его юмор:
- Папа? Почему ты всегда только надо мной смеешься, а над мамой никогда? Иди, ей что-нибудь скажи.
- Нет, маме нельзя.
- Ты её боишься, что ли?
- Конечно, боюсь. Она же кормить не будет.
До сих пор у меня хранятся результаты первых моих посещений папиного кабинета: фигурка Пушкина с оторванной головой, немилосердно исчерканные нетвердой рукой блокноты с важными записями, совершенно изуродованное детскими зубами серебряное перо.
Но то, что именно я была папиной любимой мишенью для шуток — факт. Например, сидим за семейным обедом, за столом как всегда, много народу. Я без умолку болтаю с набитым ртом, а папа вдруг говорит: «Лилика, ты вообще должна молчать и только слушать». Я возмущенно: «Почему это?». Папа: «Во-первых, мы тебя родили, в роддоме не оставили, а приютили (тут все присутствующие чуть не полопались от смеха). Во-вторых, мы кормим-поим-одеваем тебя из последних сил (очередной взрыв смеха), а могли бы сейчас с мамой на шезлонгах в Трускавце отдыхать».
«ДЯДЯ ЛЁЛЯ»
Я помню серебряное блюдечко с надписью «Лилика-громила», сделанной по заказу отца. Когда семья собиралась обедать, папа кричал мне: «Дока, неси свою тарелочку!» Я прибегала и с размаха и со всей дури бухала ее об стол, до края которого не доставала даже носом, чтобы мне положили туда каши или протертого мяса. Неудивительно, что блюдце мне купили из металла, а не фарфора. Кстати, оно все равно от столь неделикатного обращения абсолютно деформировалось и впоследствии ушло на переплавку.
Я помню, как в парке культуры (отец бегал там каждое утро и часто брал меня с собой) я подходила к лужам, оставшимся после дождя, и изо всех сил лупила по ним палкой. Фонтаны брызг окатывали меня с головы до ног. Папа вставал рядом, я снова била палкой, на его кеды попадала вода, он смеялся вместе со мной – я была счастлива. Потом нам, конечно, влетало от мамы за то, что мы вваливались домой мокрые, чумазые и возбужденные. Впрочем, мне тогда уже было три года.
Я помню, как, играя на детской площадке с соседской детворой, мы подбегали толпой к нашему балкону на втором этаже и кричали: я – «Папа-а-а!», остальные – «Дядя Лёля-я-я!», так как «Лёня» еще не все малыши выговаривали. Папа выходил и высыпал сверху на наши головы кулек ирисок или «барбариса». Так я зарабатывала авторитет во дворе. Кажется, мне тогда было уже четыре года.
100 ЖВАЧЕК
«Дока, что тебе привезти?» — всегда спрашивал папа перед бесконечными поездками. Ответ дают его записные книжки, которые я с удовольствием листаю и сейчас. Неразборчивый отцовский почерк… Имена, фамилии, телефоны, адреса… Ага, запись каллиграфическими буквами: «Джинсовый костюмчик для девочки 3-5 лет, лучше с юбкой» — мамочкин заказ «на вырост». А рядом — микроскопическая ладошка, обведенная карандашом с надписью внутри: «Нам жизненно необходимы пуховые варежки с помпонами или с узором». Листаю дальше: «Для Лилики банты с мушками, разноцветные», «Набор цветных фломастеров. Много», «Бумажные куклы с одеждой, разные, лучше с магнитами», «Белые колготки и гольфы 32 размера – 10 (!) пар» — я их ела что ли? Вот такой список моих тогдашних нужд. Самое интересное, что все это действительно привозилось строго по всем пунктам.
Однажды отец задал мне традиционный вопрос: «Что тебе привезти?», а мамы – о, счастье! – поблизости не было. Я выпалила: «100 жвачек!». Через месяц папа прилетел и выложил передо мной ровно 100 блоков клубничной жвачки. Прямо на глазах у изумленной мамы: «Лёня, ты с ума сошел? Почему ты все время идешь на поводу у этой безобразницы? В следующий раз она потребует кондитерскую фабрику!». Отец лишь смеялся в ответ, так как прекрасно знал, что мама, как ни старалась казаться строгой, сама ни в чем и никогда мне не отказывала.
«МИСС ПОПОВА»
Помню, однажды папа привез мне из Владивостока целый гардероб японских шмоток: от пальто с муфточкой до юбочки-пачки и бальных туфелек. Мама, разбирая три чемодана детской одежды, смеялась: «Теперь Лилю можно замуж отдавать – приданое готово!». Мне было пять лет.
Впоследствии отец всегда придавал большое значение моему внешнему виду и никогда не отказывал в просьбе купить очередную модную вещь. Первую мою косметику он привез из Москвы – роскошный набор «Эсте Лаудер» и духи «Мисс Диор», которые папа иронично называл «Мисс Попова». Я тогда перешла в 8-ой класс. С тех пор я получала от него французские духи в подарок на каждый Новый год или 8 марта.
В плане моды папа был продвинутым человеком и обладал отличным вкусом. С другой стороны, мещанство и мелочность отец ненавидел и презирал. Он очень жестко дал мне это понять, когда в 8 классе я поссорилась с подругой из-за чешской бижутерии, которую она у меня одолжила и не вернула. Я, рассчитывая на сочувствие, прибежала к отцу в слезах и с жалобами в адрес подруги. А он сказал мне: «Никакие побрякушки не стоят того, чтобы из-за них человека бранить. И вообще всё блестящее только дикарям нравится!».
«ПАПА, ДАВАЙ БЕСИТЬСЯ!»
Эта самая популярная в нашем доме фраза, после которой в течение часа в квартире стоял визг, хохот и такой шум, что хоть из дома беги, была для мамы сущим проклятьем. Она почему-то очень не любила, когда мы с папой начинали дурачиться: «Лёня, ты оболваниваешь нашу дочь! Нельзя ли быть серьезней?» На втором месте по популярности была фраза: «Папа, пугай меня!», на третьем: «Папа, смеши меня!». Мы так галдели и бесились, играя, а я так громко смеялась до икоты и колик в животе, что как-то к нам в квартиру поднялись перепуганные соседи с нижнего этажа и возмущенно поинтересовались: «Вы что, Лилю бьете что ли?».
Помню, как зимой лет в шесть сидела в темной комнате ни жива-ни мертва в ожидании, когда папа придет меня пугать. Это был мой особый кайф. Но тут внезапно зашла мама, неся на балкон поднос, полный только что вылепленными пельменями. Я как заору! Поднос полетел на пол. С тех пор мама категорически запретила нам с папой играть в пугалки: «Разве это нормально, что ребенок радуется тому, что её до смерти запугивают? А ты, Лёня, эту аномалию культивируешь». Папа смеялся: «Зато трусихой расти не будет». Но пугалки отменил. А я все равно до сих пор трусиха.
Затем, когда, в зимний период, с ноября по март, папа стал уезжать работать в Домах творчества писателей в подмосковных Переделкино и Малеевке (он в юности перенес сложную форму туберкулеза, потерял несколько ребер и плохо переносил якутские морозы), мы стали «беситься» в письмах. Он присылал мне какую-нибудь очень смешную открытку, например, с изображением толстого Пончика с карамельным петушком в руках (персонаж «Незнайки» Носова) и подписывал: «Это – ты!», а я в ответ отправляла ему открытку с бегемотом и писала: «А это – ты!». Мама сердилась: «Тебе что, папе больше нечего написать?». А нам нравилось!
Когда папы не стало, я, разбирая его бумаги, наткнулась на пухлый, тщательно обернутый пакет. Там были все мои письма, начиная с детских рисунков на открытках и заканчивая взрослыми посланиями, состоящими из новостей, переживаний и эмоций на семи страницах. И бегемот…
«МАСАЧУСЕТСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ»
Папа очень гордился тем, что я с года начала выговаривать все слова чисто и четко, но все равно перманентно мучил меня: «Лилика, скажи «э-л-е-к-т-р-о-ф-и-к-а-ц-и-я», «Дока, скажи «г-и-п-о-д-и-н-а-м-и-я». Но ничто не сравнится с «Массачусетским университетом»! Я его долго не могла нормально повторить, отец сердился и снова, и снова заставлял меня повторять трудное словосочетание. Но зато, когда я его наконец-то выучила, он уже психовал от того, что в квартире с утра до вечера, как заезженная пластинка раздавалось: «Массачусетский университет, Массачусетский университет, Массачусетский университет…». Папа снова раздражался и кричал маме: «Лариса! Лара! Забери, пожалуйста, этот сломанный патефон!».
Когда я училась в 6 или 7-ом классе, мы с папой пристрастились к нами же придуманной игре в ассоциации. Суть игры была такая: папа называл какое-нибудь слово, допустим, «Вертикаль», я тут же должна была ответить: «Горизонталь». Если замешкаюсь, получала щелбан. Отец мог внезапно крикнуть из кабинета: «Плебеи», я тут же в ответ из своей комнаты: «Патриции». Родственники, приезжавшие из деревни, очень удивлялись.
Однажды папа на очередную просьбу выдать мне энную сумму денег «на мороженое» неожиданно взбрыкнул: «Барышня, вам нужны деньги? Заработайте сами!». Мне было 13 лет. Конечно, я растерялась, хотела было надуться, но тут папа предложил попробовать написать статью в местную газету «Молодежь Якутии». Не за «спасибо», конечно. В итоге, на следующий день я получила свое первое репортерское задание и через пару дней моя первая заметка вышла на страницах газеты. И тут понеслось: задания, встречи, интервью, публикации, гонорары. Кстати, денежки тогда даже нам, школярам, платили не по детски серьезные. За первый же свой «рабочий» месяц в «Молодежке» я получила чуть больше 60 рублей. Гуляй семиклашка!
Однажды не напечатали мою статью, что-то там про школьный досуг. Взять взяли, даже отредактировали и вычитали корректуру, но не напечатали. Я жутко расстроилась, до этого все мои писульки выходили, как заговоренные. Успокоил, конечно, папа. И, как всегда в своем репертуаре: «Ну, нашла, о чем рыдать! У меня вообще из 30 статей только одна выходит!».
ДВЕ НЕДЕЛИ БЕЗ МАМЫ
Когда я училась в 3-м классе маму увезли с аппендицитом в больницу. На две недели мы с папой остались вдвоем на хозяйстве. Это было счастье — папа позволял все! Можно было гулять во дворе до школы (я училась после обеда) и после нее до позднего вечера . Кушать, когда вздумается и что нравится. Ложиться спать после полуночи. Читать лежа в постели и даже ночью. Беситься с папой и орать во все горло. Опять в нашу жизнь ненадолго вернулись пугалки. Райские дни! Вот только косы заплетать папа совсем не умел.
Я очень стеснялась идти в школу с кое-как убранной головой. Тогда обязательно нужно было ходить с аккуратными косичками и пышными бантами. Помню, что мы очень мучились с папой над прической. Он немилосердно дергал и путал пряди, но я все время была недовольна результатом: «Уродско же, переплетай!».
В итоге папа предложил: «Пошли в парикмахерскую, сделаем тебе стрижку». Я согласилась. Но выторговала себе право заодно проколоть уши — не упускать же возможность. «Ладно, ладно, — сдался папа. — Уши, нос, рот — все проколем, лишь бы избавиться от косичек».
Мама, когда вернулась, была в шоке не от запущенной без уборки квартиры (мы с папой только ковры пылесосили, а крошки и другой мелкий мусор просто под диван и кресла заметали), а от моей новой головы. В обкомовской парикмахерской мне сделали модную стрижку, а отрезанную толстую косу отдали на память. Но потом маме понравилось. Она оценила, как легко стало мне волосы мыть. А то раньше с длинными косами я так орала, что мама угрожала: «Сейчас папу позову, пусть он тебе волосы моет».
ПОТРОХА ИЗ ЖЕРЕБЯТИНЫ
Маленькой, я больше всего на свете любила, когда родители устраивали дома торжественные ужины в честь приема гостей. У нас перебывали все якутские писатели и музыканты, высокопоставленные чиновники и друзья издалека, такие как Римма Казакова и Валентин Распутин. Мама в вечернем платье, оживленный отец, богато накрытый стол, благо близким другом отца был дядя Вася Степанов, как папа его называл, «главный по ресторанам». К тому же, отец каждую неделю получал дефицитный продуктовый заказ из спецмагазина. Гости! А я засыпаю под раздающуюся из зала якутскую песню, которую пели дуэтом мои родители. Только одно меня удручало.
Вы знаете, что такое богато накрытый якутский стол советских времен? Это не только черная икра и осетрина, это — строганина, кровяная колбаса, сырая печень жеребенка, жирный ойогос и потроха. Вот эти самые потроха были для меня кошмаром детства. Во-первых, они варятся утомительно долгое количество часов, во-вторых, они пахнут во время приготовления так, что жить не хочется. Я всегда норовила тут же сбежать, когда, едва войдя в квартиру, чуяла дух жеребячьих потрохов. А папа меня не понимал: «Ты что, не якутка? Запах потрохов – это запах твоей родины!». Сегодня я, если вижу в меню ресторанов потроха, всегда их заказываю.
Что касается друзей отца, то в память намертво врезался один эпизод. Я — совсем маленькая девочка, поздний вечер, почти ночь, звонок в дверь, телеграмма. Отец читает и — о, ужас! — начинает плакать. Подбегает перепуганная мама, без слов берет телеграмму, пробегает глазами и тоже начинает рыдать. Тут уж и я громко разревелась от испуга. Большего страха, чем от вида плачущих родителей я за свое детство не испытывала никогда. В телеграмме говорилось, что умер писатель Семен Данилов.
ПРАЗДНИЧНЫЕ ПАРАДЫ
Я никогда бы не вспомнила о них, если бы в этом, 2018 году, моя коллега не прислала мне видео 1976 года с первомайской демонстрации. На кадрах был мой папа. И сразу всплыло в памяти. Папа собирается на трибуну и мама, как всегда, просит его взять меня с собой: «Мне праздничный стол нужно накрывать. Идите, не мешайте, хоть отдохну от вас». Я с воздушными шарами и флагами иду с папой на парад. Стою рядом с другими детьми и глазею на красивые праздничные колонны людей, идущих по проспекту Ленина.
Примерно через полчаса становилось скучно. И холодно. Однажды, говорю, какому-то мальчику, который стоял с дедушкой на трибуне: «Нам здесь холоднее всего, потому что мы маленькие. Пойдем в буфет греться!». И ушли. Побегали за памятником Ленину, полопали с треском все шарики, а потом шумно вломились в столовую обкома. Заведовала ею тогда тетя Рая — добрая женщина, которая всегда выдавала детям леденцовые петушки на палочке (жуткий дефицит!) в честь праздника. А потом говорила: «Ребята, скажите родителям, чтобы пришли за праздничными продуктовыми наборами. Я тут заказ им собрала».
В середине 90-х тетя Рая работала директором ресторана «Лена». Я выросла и стала уже полноценной её клиенткой. Ни один раз после того, как ресторан уже закрылся, мы в директорском кабинете досиживали с ней вечер. «Леонид Андреевич такой был благородный человек, — вспоминала тетя Рая. — Всегда после своих банкетов весь персонал благодарил, всех за стол сажал рядом с собой, угощал: от официанток до уборщиц. Вот как ты сейчас».
КРАСНАЯ «ИСКРА»
На одной из первых моих школьных дискотек мы с большой компанией одноклассников решили впервые попробовать шампанского. Купили одну бутылку на шесть человек. Конечно, нам впарили самый неликвид – отвратительную болгарскую шипучку «Искра», да еще красного цвета. За распитием этой бурды нас и застукала завуч школы. Моему отцу позвонили в числе других родителей и вызвали на ковер к директору. Впервые я шла со школы домой так медленно, как только могла, чтобы оттянуть момент «расправы». До сих пор я в мельчайших подробностях помню этот путь «на казнь». Я не знала, что скажет мне отец, и подозревала все самое страшное. В полуобморочном состоянии я зашла в квартиру. Мама строгим голосом сказала
с порога: «Отец ждет тебя в кабинете». У меня упало сердце, я поняла, что она не намерена меня защищать. Я зашла в кабинет отца, он стоял у окна и смотрел на крышу моей школы – та находилась напротив дома. «Подойди сюда, — сказал он мне тихо. – Я прошу тебя устроить свои дела так, чтобы меня никогда больше не вызывали в это здание. Я могу на это рассчитывать?» И ни слова о моем проступке.
Второй эпизод того же периода значим для меня тем, что я впервые почувствовала, как мне доверяет отец. Я переходила из 9-го в 10-й класс. Было лето, каникулы, я гуляла с компанией друзей каждый вечер, иногда даже до двух часов ночи. Однажды, возвратившись домой после полуночи, я случайно услышала, как родственники из деревни, остановившиеся у нас проездом, удивленно спрашивали отца, почему он позволяет мне так поздно приходить домой. Папа, не зная, что я подслушиваю, безапелляционно заявил им: «В её возрасте спать по ночам просто глупо. Она должна видеть звезды, гулять по улицам родного города, любоваться белыми ночами, стоять в подъезде с мальчишками. Я бы волновался, если бы Лиля в 15 лет сидела дома. И потом, я знаю всех ее друзей — это хорошие ребята, и уверен, что моя дочь глупостей не наделает, не тот у нее характер и не те у нее мозги».
Вообще с приходами вовремя домой в детстве у меня всегда была беда. Сейчас я очень пунктуальный человек, возможно, благодаря тому, что отец всегда иронизировал над моими опозданиями. Когда я была совсем крошечная, он всегда будто бы с удивлением спрашивал: «Хотунушка дьэлях до?» (у маленькой госпожи, оказывается есть, собственный дом?). А в моем подростковом возрасте, папа открывал мне поздно вечером дверь со словами: «Вы кто?». Я просила: «Папа, перестань, я домой (есть, спать, в туалет) хочу». Папа звал: «Лара, иди сюда!». Мама подходила. Он спрашивал: «Ты её знаешь?» Мама подыгрывала: «Понятия не имею, кто это». Папа: «Надо милицию вызвать», но потом сразу кололся и начинал смеяться.
«ХОРОШИЕ У ТЕБЯ УЧИТЕЛЯ»
В школе я была членом комитета ВЛКСМ, поэтому иногда общалась вне занятий с завучами. Двоих из них я помню с благодарностью и восхищением всю свою жизнь. Эти прекрасные дамы (не могу их иначе назвать, потому что они выглядели роскошно — всегда в элегантных костюмах, с прической и на каблуках) еще были моими преподавателями по дисциплинам.
Поздний вечер. Я задержалась по каким-то своим комсомольским делам. Хотела учителю истории и завучу Елене Ивановне Михайловой показать свои результаты. Постучалась к ней в кабинет. Мне открыли. Она с преподавателем химии и тоже завучем Людмилой Игоревной Поведской пила чай и слушала песни Александра Вертинского: «В бананово-лимонном Сингапуре». Завучи мне сказали: «Закрой дверь на ключ и садись»…
Когда я пришла домой, сразу спросила папу: «Ты знаешь такого певца — Вертинского?». Он поинтересовался, откуда я услышала это имя. Я рассказала. Папа задумчиво проронил: «Хорошие у тебя учителя». Потом мы с ним весь вечер слушали Вертинского. А затем Петра Лещенко: «Все что было», «Стаканчики граненые», «У самовара я и моя Маша». Мне было 14 лет. Вертинский мне понравился. А Лещенко мне не зашел: «Фу, какая-то противная музыка. Он не правильно слова говорит. Что такое «транды-манды»?
Папа: Да ничего, это как «чижик-пыжик».
Мама: Леня, ты обалдел что ли? К маргинальной музыке ее приучаешь?
Папа: Ладно тебе, Лара. Я ей не расскажу — другие еще как постараются.
Мама не знала, что в современной России Александра Вертинского, а в особенности Петра Лещенко, будут знать и слушать не маргиналы, а только интеллектуалы.
«Я ВАМ НЕ МОДИСТКА-МОТОРИСТКА»
В конце 10-го класса мама купила мне к выпускному вечеру японское голубое платье, все в люрексе и с кучей воланов. Я его тут же радостно примерила. Папа долго на него смотрел, а потом ядовито сказал: «Шикарно, прямо заведующая продуктовым складом на селе».
Мама обиделась. А мне после папиных слов платье сразу же разонравилось: «Ни за что не надену!». Папа успокоил: «Я на три дня в Москву на съезд писателей лечу, оттуда тебе выпускной наряд привезу. Я еще лучше вас выбирать умею!».
За три дня до выпускного прибыло папино платье из салона Вячеслава Зайцева: заниженная талия, впереди кружевная вставка, сзади совершенно открытая спина и пышный бант на бедрах в стиле 20-х годов. Очень красивое, но… очень короткое. Самое жесткое мини, которое я когда-либо видела. Мама рассмеялась:
- Отличный выбор: путана какая-то, а не девушка, которая прощается с детством.
- Так прощается же, а не наоборот.
- Лёня, это такой ты её будущую взрослую жизнь видишь?
- Нет, вот такой! (и папа яростно потряс перед нами вешалкой с японским люрексовым платьем).
- Короче, — сказала я. — Завтра мы с мамой купим ткань и удлиним папино платье. В нем пойду на выпускной. Так и сделали. Потом был еще небольшой скандальчик с выпускными туфлями. Мама не разрешала мне надеть «мыльницы» (резиновые белые лодочки — писк моды того времени): «Леня, посмотри на нее, она в банной обуви на бал собралась!». Но тут уж папа рассердился: «Всеее!!! Пусть хоть в стоптанных домашних тапках идет. Мне наплевать. Надоели вы мне со своей выпускной мануфактурой. Я вам не модистка-мотористка». И я обрадованная пошла в «мыльницах».
«ЛИЛЯ, ВЫЙДИ ОТСЮДА!»
Этот день для всех – праздник смеха, шуток, розыгрышей и веселья, но для меня он навсегда останется самым черным днем в жизни. Отец умер внезапно. Если так можно сказать о человеке, чей организм долгое время разъедала раковая опухоль. Папа сильно похудел, осунулся и уже не был похож на того роскошного, жизнерадостного, светского денди, с которым я прожила 17 лет. Но он мужественно переносил болезнь на ногах, терпя адские боли и никому не показывая своей слабости.
Днем он обедал со всей семьей, было, как обычно, много гостей. Мама приготовила его любимое кушанье — мясо по-французски. До сих пор помню, что это, обычно такое нереально вкусное блюдо, в тот день получилось отвратительной, несъедобной массой. В середине трапезы отцу стало дурно, он вышел из столовой и лег на диван в гостиной. Через некоторое время мы с братом и мамой зашли к нему. Он приподнялся с дивана, поцеловал меня, тяжело и прерывисто дыша – это его последнее дыхание я чувствую в себе всегда. Потом он спросил маму: «Лара, у нас есть холодный морс? Я пойду, налью себе». Папа встал с дивана, сделал несколько шагов и начал медленно оседать на пол. Мама подхватила его и крикнула мне страшным голосом: «Лиля, выйди отсюда!». Через час, мой старший брат Андрей зашел в мою комнату и глухо сказал со сдерживаемыми слезами в голосе: «Надень черное платье». Я поняла, что отца у меня на этой земле больше нет.
«КОГДА Я УМРУ, И МЕНЯ ПОХОРОНЯТ…»
Где-то за неделю до смерти отец позвал меня на последний серьезный разговор и сказал, что его скоро не станет. Я это знала, конечно, но слышать из его уст такие слова было жутко. Он спросил, как я планирую жить дальше, когда он умрет и его похоронят? Как буду без его поддержки и помощи? Я отвечала ему что-то невразумительное. А сейчас я думаю, если бы Леонид Андреевич Попов был жив, то, как бы он оценил то, как я распорядилась своей жизнью? Гордился бы он мной или наоборот был недоволен? Дети во многом повторяют путь своих родителей. Я начинала журналистом в газете «Якутск вечерний», отец тоже когда-то был корреспондентом. Затем я стала главным редактором газеты «Комсомольская правда в Якутии», в молодости отец тоже редактировал газету «Кыым». Сейчас я работаю коммерческим директором издательского холдинга, а папа в моем возрасте уже состоялся, как профессиональный писатель и поэт. Раньше у меня были такие планы: написать книгу для якутских девочек и мальчиков, вроде забавных и поучительных рассказов о маленькой девочке, которую очень любил её папа. Я уже охладела к этой идее, но, кто знает, может быть все получится позже.
P.S. И ЕЩЕ ОБ АННЕ АНДРЕЕВНЕ
Как-то на излете 90-х в одной компании с претензией на светскость я услышала весьма любопытную версию всем известных творческих отношений моего отца с Анной Ахматовой. Изрыгая ядовитую слюну, которая, как я опасалась, вот-вот прожжет дырку в моих джинсах, престарелые сплетники утверждали, что Анне Андреевне очень нужны были деньги (!), и лишь потому она, якобы босая и голодная, вынуждена была переводить бездарные стихи северного «невежи».
Видимо, мой отец им представлялся эдаким Романом Абрамовичем образца 50-х годов, насильно озолотившим «нищую» старуху, коварно взяв взамен достоинство поэта-классика и ее мировое имя. Лишив тем самым великую Ахматову и гордости, и предубеждений. Впрочем, нет, в то время олигархом в самом тяжелом весе числился барон Ротшильд. Не слишком ли комплиментарно для молодого поэта – сына учителя-коммуниста и якутской домохозяйки?
У меня лично Анна Андреевна навсегда ассоциируется с великолепными эротическими эстампами Модильяни и одновременно, как ни странно, с рассказами отца о «толстой, но длинной старушке с прямой спиной в строгом чепце и самовязаной шали». Где обнаженная возлюбленная итальянского художника, а где чопорный белый чепец, спросите вы? Нет ответа.
Лиля БРИГ (Лиана Леонидовна Попова)
Фотографии из семейного архива Лианы Леонидовны Поповой.
