8 апреля общественность Якутии отмечает 110 лет со Дня рождения Реаса Алексеевича Кулаковского – известного якутского поэта, прозаика, члена СП СССР, СП России и Якутии, сына одного из зачинателя якутской литературы А.Е. Кулаковского.
Он родился в Вилюйске, где в то время жил, учительствовал его отец А.Е. Кулаковский.
В 12 лет остался сиротой, но при помощи родственников и друзей отца окончил Якутский педтехникум. Работал учителем в школах Таттинского и Томпонского районов. Обвинения в национализме его отца отразилось на судьбе Р. Кулаковского. Он часто оставался без работы. Тогда отец вынужден был содержать большую семью случайными подработками. Только с 1962 года, после пересмотра решений обкома партии дела трех основоположников якутской литературы, жизнь Реаса Кулаковского стала более спокойной и появилась возможность заниматься творческой деятельностью.
Известен как автор рассказов, повестей. Значительным произведением писателя является повесть «Из жизни отца», где в форме воспоминаний и изложения документальных фактов показан цельный образ отца — А.Е. Кулаковского. Книга эта получила широкое признание читателей, любителей литературы.
О своем детстве он рассказал в рассказе «Меня спасла природа», опубликованном в сборнике «Современный якутский рассказ». Предлагаем это воспоминание писателя вашему вниманию. Итак Реас Кулаковский:
Меня спасла природа
Мой родной город Вилюйск. Там у родителей народились брат и я. Итого у отца стало четверо детей. Не радость ли?! Кому же не хочется иметь детишек.
Как-то в минуту особой откровенности отец признался матери: «Дорогая, скоро мой круг деятельности сильно расширится. Вряд ли я смогу постоянно жить дома», — и поведал о новых планах. Мать ответила: «Я не сумею одна четверых детей содержать». Обеспокоенный отец сказал: «Лариса пока поживет с бабушкой, Ясон пусть воспитывается в семье моего родственника Собакина, по прозванию Урёлях. А малыша мы определим какой-нибудь семье. Вот и все. И ты тогда вместе с Конашей будешь свободна, как рыба в воде».
До года родители пытались пристроить меня то к одним, то к другим знакомым, но никто не рискнул взять ответственность за воспитание ребенка самого Ексёкюляха, детская смертность тогда была очень высокой.
Как только исполнился мне один год, меня привезли в Якутск. Там тоже искали семью, которая заменила бы мне родных, но смельчаков таких не нашлось. Родители переживали, что никак не удается найти мне воспитателей. Вот так я, причинив им с самого рождения небывалое беспокойство, начал ходить вперевалочку. В конце концов, купив в гостинец ведро водки, отец положил меня на сани и повез в Татту к старшему брату, известному по имени Уйбан Ырыа — Иван Певец.
Дальше было так. Уйбан Ырыа в кругу множества отпрысков проживал на аласе Амыдай. Приезд брата с сыном обрадовал его. Вечером, вволю наговорившись и наугощавшись, стали устраиваться на ночлег, и тут отец сообщил, что хочет сына оставить брату на воспитание. Иван с супругой, устав от собственных детей, указали на другую семью. Все легли спать. А утром обнаружили, что Алексея уже нет. Уехал. На постели лежал я, его сынок, мокрый до пояса…
Делать нечего пришлось семье присматривать за мной. Но вскоре это им стало в тягость, потому что я маленьким слишком часто мочил постель. Уйбан передал матери, живущей в амгинской местности Учай, чтобы она забрала внука. За лето он несколько раз просил ее об этом, однако старуха не подавала вестей, но в октябре по санному первопутку послала за ребенком быка, запряженного в сани. Им правил некто Егор Тогустах, чьи воспаленные глаза почти ничего не видели. Он, по слухам, привязал дите к саням, и погнал в Учай.
Три десятка верст проехал без забот. Вскоре малыш начал реветь. Несчастный полуслепой возница начал его увещевать: «Не плачь, дружок, ехать еще долго. Если буду возиться с тобой, когда же доеду?»
Но тот не прекращал рев. «Ну, плачь, если угодно. Лежи, менять тебе пеленку не стану», — и продолжал стегать быка. А дитя уже заходилось от плача. Тогустах впал в отчаяние. Чтобы не слышать, начал петь во всю глотку.
Так продолжалась «лихая езда», пока в урочище Халын Ыыр ему не встретился всадник – некто Лухаска Кысалгынов. Поговори с Егором, тот расслышал осипший от плача голосок в глубине саней и удивленно спросил:
— Кто это?
— Малец.
— Чьего мальца везешь?
— Алексея.
— Куда?
— К бабке Настачье.
Лухаска недоуменно заглянул в подводу и ахнул: дощатый настил саней раздвинулся, и голова ребенка, говорят, лежала на земле. И неизвестно, сколько времени малыш ехал, стуча головкой по колдобинам и корневищам. Наревелся так, что охрип. Вот так Егор доставил меня к бабушке.
Старуха Настачья жила с внучкой – подростком Ларисой. Бабка уже начала выживать из ума. Поэтому доверять ей ребенка было нельзя, вскоре, в пору подледного лова карасей, я был увезен в Татту и отдан на попечение родственнице по имени бабушка Таня. Та была вдова…ее нищая семья состояла из ослепшего Быргыя, трех приемных дочек и золовки, сестры давно почившего мужа.
У них я и воспитывался пять лет. Смутно помню, что беспрестанно болел. Говорят, нередко бывал при смерти. Из носа часто обильно текла кровь. Припоминаю, что однажды мама зажгла перед иконами свечку и, стоя на коленях, слезно молила бога оставить меня в живых. К счастью, помощь священника или шамана не понадобилась.
Я не умер. Сперва научился сидеть. От той поры отчетливо помнится один момент. Наступила весна, и окно нашего дома вместо куска льда украсилось мозаикой – это были осколки стекла, вшитые в раму из бересты. Солнечные лучи, пробившись сквозь них, яркими радужными сполохами играли на земляном полу. Если смотреть сбоку на потоки света, льющиеся из окна в сумрак жилища, казалось, что в дом врывались и беспорядочно носились мириады пылинок. Я целыми днями наблюдаю за ними и о чем-то думаю.
Однажды мы с дедом Быргыем как обычно остались вдвоем. Я только проснулся и лежал, согнувшись калачиком под драным одеяльцем на заячьем меху. Одеяло осенью для меня сшила мать. Оно необычайно теплое и мягкое. Но, благодаря ему, все мое тельце каждое утро покрыто заячьим пухом. Поняв, что я бодрствую, дед решительно подошел к поставцу, открыл дверку и, ощупав пальцами всю посуду – мне показалось, что шкафчик до отказа набит чашками, — достал желтую чайную кружку с золотой каймой, считающейся моей, однако ни разу мной не использованную. (Сейчас-то я понимаю, что там было всего несколько посудин). Кстати, все чашки были битые-перебитые и оплетенные узкими полосками жести, кроме одной или двух. Даже заварник для чая и тот весь был в скрепах.
— Ну что, детка, проснулся? — проговорил дедушка, подойдя ко мне шаткой походкой. – Внучок, у Мичикя глазки загноились, ослеп он. Помочись сюда, чтобы мы могли полечить его, — и подставил мне мое сокровище, которым я страшно горжусь. Я не знаю, как быть. Надо пописать не просто в посуду, а в самую дорогую и красивую чашку. Как могу, отнекиваюсь, но моя моча якобы поможет брату прозреть. С большим трудом я выдавил несколько капель.
Возможно, я думал, что делаю добро, или сильно верил, что это позволит мне выбраться на воздух?
— Деда, вынеси меня во двор, — умоляю старика. Дед сначала отказал, а потом не выдержал. Тепло оделся, завернул меня в одеяло, взял в руку палку и табуретку из тальника, другой рукой прижал меня к себе и мы вышли.
Я подсказываю ему дорогу. Присели мы за амбаром. Снег во дворе растаял. Кругом лужи. Стаи чечёток испуганно вспархивают там и сям, что-то клюют, собираясь в кучку. Какие же они маленькие! Какие славные! Че-чёт-ки! Как же сладко произносить это слово! Самые красивые существа. Разве есть на свете такое же нежное словцо, как «чечётка», оно же тебе будто в самое сердце метит?! Невеличка чечётка!..
С этого дня я начал вставать, опираясь на палочку. А как научился ходить, меня дома и удержать стало невозможно.
С той поры матушка природа меня взяла в свои руки и начала пестовать. Вёснами я заслушивался пением лугового жаворонка. То сидя на крыше балагана, то лежа в поле на пригорке. В роще меня развлекала трель лесного жаворонка или щебет других певчих птиц.
На лето переезжали в сайылык, и там вместе с другом Егорушкой я вольно гулял в лесах и лугах, возвращаясь домой только на ночлег. В июне мы лакомились щавелем и диким чесноком. В июле досыта наедались дикой земляникой, красной смородиной, а в августе созревала для нас черная смородина. В сентябре нашей пищей становилась ягода шиповника и брусники.
Ни родители Егорушки, ни моя приемная мать, слишком занятые заботами по хозяйству, не обращали внимания на наши занятия и игры. Так что мы круглые сутки были предоставлены самим себе. Итогом этой вольницы стало мое полное исцеление.
С тех пор я, как зачарованный, любуюсь драгоценной земной красотой, рожденной солнцем, вглядываюсь в узорочье каждого листка и лепестка, и бессчетно обновляемое неописуемое изобилье видов и образов ее остается для меня неисчерпаемым источником вдохновения. Знаю наверняка: чем человек старше, тем притягательней и краше для него ее переменчивый, милый облик. Воистину любовь природы бесконечна!
1990-1993
Перевела Аита Шапошникова
Подготовила А.И. Гоголева
Литература:
Писатели Якутии, Биобиблиографический справочник, Бичик, 2019.
Современный якутский рассказ, Антология, М., Литературный институт им. А.М. Горького, 2022.
