Олонхо, устное народное творчество сыграло большую роль в развитии якутской литературы, искусства, культуры. Но народных сказителей осталось мало, благо, что остались воспоминания о них, их творения – олонхо, с их богатейшим, красочным, выразительным языком, яркими образами, полетом фантазии. Тем более ценны воспоминания самих олонхосутов о своей жизни.
И вот перед вами рассказ о себе одного из лучших олонхосутов — И.Г.Тимофеева –Теплоухова.
И.Г.Тимофеев -Теплоухов
Коротко о моей жизни
Я родился в 1869 году в местности “Юлюйбют” (“Замороженная”) Хаяхсытского наслега Чурапчинского района. Мой отец, Гурий Тимофеевич Теплоухов, был очень бедным человеком. Проработав свои лучшие годы в Тайге* на золотых приисках, он женился на Марии Платоновне, работавшей стряпухой у купцов города Якутска и вернулся на постоянное жительство в родной наслег. У них родились дочь и сын, сын-то это я.
Мой род – род потомственных олонхосутов. О прадеде рассказывают следующее: однажды, проезжая мимо жителей местности “Сылгысыт сайылык”, он громко запел при заходе солнца.
На следующий день приехал к жителям этого летника. Одна старуха, жена Назара жителя этих мест, сказала ему: “Вчера при вечернй прохладе, проезжая мимо нас, ты громко заливался песней. В то же время над облаками лились звуки другой песни. Слышал ли ты их?”
Старик сильно рассердился: “Значит, состязались в песне девы облаков. Почему не сказала мне вчера?! Если бы ты сказала, я состязался бы до восхода солнца. Зачем ты только сегодня дала мне знать об этом? Ну, я погибший человек!” – так он досадовал. Спустя несколько дней, он умер, подавившись жаберной костью карася из озера “Тыымпы ётёх”.
Этот человек, когда возвращался весной с Лаамы и отпускал свою лошадь пастись на горной траве, запевал так, что было слышно за один кёс ( за 10 км). Такой громкий голос, говорят.
С 12 лет я стал внимательно слушать олонхо.
Моя сестра Прасковья была старше меня на 8 лет. Она вышла замуж за известного олонхосута Дмитрия по прозвищу Тэкэллэ. Зять наш Дмитрий Тэкэллэ – Дмитрий Платонович Кузьмин был отличным олонхосутом, выделяющимся среди других олонхосутов. Это был необыкновенный и проникновенный олонхосут, обладавший даром веского, надолго запоминающегося, убедительного слова. Он сказывал очень много олонхо. “Двести двадцать дней сказывал бы двести двадцать олонхо” – говаривал он.
Переняв от него около сорока олонхо, обучившись его мастерству, я стал олонхсутом. Сказывал я ему только новинки олонхо.
Вторым человеком, у которого я учился сказительству, был Ырыа Мииккэ – Митька Певец – Дмитрий Тимофеевич Теплухов, старший брат моего отца. Олонхо дяди я тоже слушал с увлечением. В тринадцать лет я впервые попробовал самостоятельно исполнить олонхо перед единственным слушателем, сыном Митьки-Певца, Степаном. А при большом стечении людей впервые сказывал олонхо в 14 лет на свадьбе у Ильи Максимова. Это было так. На торжество мы пришли с дядей, Митькой Певцом и зятем Дмитрием Тэкэллэ. Это была большая пышная свадьба. Невеста приехала верхом на убраной лошади, ведя за собой другую лошадь в полном убранстве в качестве приданого, и остановилась у коновязи. Приданое ее составляло тридцать девять голов скота – рогатого и лошадей.
Я стал играть с ребятами в жмурки. Вдруг меня вызвали: “Тебя дядя зовет!”
Дядя сказал: “”Ну, мой мальчик, мой наследник! Не урони наш славный род, насчитывающий 9 поколений олонхосутов, сказывай на этой свадьбе!” После этих слов он обстоятельно рассказал мне о том, что зять наш Тэкэллэ был позван на свадьбу в качестве олонхосута и покушал при первом угощении за столом олонхо, но потом, обидевшись на то, что позабыли позвать его на дневной чай, он ушел. Дядя объяснил также, что нельзя ронять честь олонхсутов и что не следует даром угощаться за “столом олонхосутов”*. Поэтому я должен сейчас спеть олонхо.
Я очень смутился тем, что мне придется сказывать олонхо вместо известного олонхосута, моего зятя. Поэтому я хотел было отказаться, но дядя не дал мне даже возразить.
Хозяин, Илья Максимов, пставил на стол три бутылки вина: “Это вино ставится в честь нового олонхосута, раздайте всем по рюмке”, -сказал он. А одну бутылку вина поставил предо мной со словами: “А это самому олонхосуту”.
Вино выпили. Мне оставалось только сказывать, и я начал свое олонхо “Строптивый Кулун Куллустуур”. Тогда меня слушало около ста человек, собравшихся на свадьбу.
Олонхо сказывается иногда с вдохновением, иногда нет. Если слушают внимательно, то сказывается оно с воодушевлением. А если не так охотно слушают, не вникают и заняты только своими разговорами – смешками, то и олонхо теряет свою привлекательность.
Обычно вечером слушают олонхо внимательнее и в этом случае оно исполняется с большим воодушевлением. Однажды в Хаяхсытском наслеге, я встретился с человеком, который с гордостью называл себя “Сын Дальней Горы, лягающийся Дмитрий, Сын Бугристой Горы олонхсут Дмитрий”. Ну и мы начали состязаться. Вечером до полуночи сказывал я, а затем до утра – олонхосут Дмитрий.
Когда один старик олонхосут сказал Дмитрию: “Хотя ты и прославленный олонхсут, но уступаешь нашему олонхосуту”, – он сильно раздосадовался и рассердился.
Давным- давно, по-видимому, до того времени, когда было записано мое олонхо, я поселился у восточного притока р.Амги-Тарын Элгэ, чтобы прокормить скот. Приехали мы в дом, в котором уже жили 4 семьи, мы оказались пятой. На дворе нас встретил Иван Кононович Винокуров. Когда мы поздоровались с ним, он улыбнулся и сказал: “Ты, друг, являешься самым лучшим олонхосутом, каких нет в восточных улусах, а с нами живет самая лучшая красавица восточных улусв. Ну, как же у нас удачно получилось”. Хоть он был и шаманом, но любил шутить и веселиться.
А вечером мне сказали: “Теплухов, сказывай олонхо, уважь нас”.
Я же ответил им: “Я очень устал с дороги. Двести давадцать дней мы будем веселиться и сказывать друг другу олонхо. Завтрашний вечер пусть будет за мной”.
Вечером следующего дня я сказал: “Поставьте стул, и я начну сказывать. А завтра пусть сказывает Винокуров”.
Сидящая за самоваром красавица наша, которую звали “Акулина в ботинках”, начала весело поддакивать. Иван Винокуров уселся передо мной.
Я начал сказывать, между прочим, сказал:
С нашим богатырем
Рядом шагающей-идущей
Лучшей из всех из румянолицых,
Чище всех из носящих серьги,
Дороже всех из носящих колечко,
Стройнее всех из статных,
Нарядней всех из носящих платье,
Красивее всех из носящих уборы,
Веселой, приветливой
порхающей, словно пташка,
Разговорчивой, голосистой
Жены-друга иль сестры
Не было, оказывается.
Тогда Винокуров стал смеяться, прикрывая рот, ударяя себя по коленям: “Вот так здорово, ну и сказывает же человек, прямо сыпит шутками-прибаутками!” – и забрался в глубь нар, расположенных вдоль стен балагана.
В ту ночь легли поздно, прослушав олонхо до утра.
На следующий вечер сказали: “Ну-ка, Винокуров, садись на этот стул и сказывай”.
“Ах, мои милые, я не могу сказывать. Мой дух, моя сила воли подавлены”.
- Если ты не ответишь олонхо на олонхо, то нынче же прекращается сказывание олонхо, — возразил я.
- Ну, ладно, друг, придется по силе возможности сказывать, — говоря так, он начал олонхо. При одном удачном выражении я засмеялся.
- Ой, этот человек насмехается, что ли!? – воскликнул он и, улыбаясь, лег на свою кровать.
- Да ну, друг, сказывай! Не отговаривайся!
- Не надо, голубчик, не могу я сказывать. Больше не буду.
Тогда, чтобы подзадорить его, я сказал:
- Бедняга не может сказывать олонхо, он подавлен силой моего дыхания, остротой моего слова, огненным взглядом моих глаз. По-видимому, он упал в обморок, идите, посмотрите!
- Ах, какие язвительные слова он говорит!Ведь я же сказывал олонхо даже перед олонхосутами, лучше чем ты. Ну-ка продолжу сказывать, — воскликнул он и продолжил олонхо.
Довольно долго он сказывал. А потом отказался:
- Ну довольно, милые мои, воля моя, дейтвительно подавлена. Клянусь перед богом – больше не буду сказывать, — он перекрестился перед иконой и замолчал.
С тех пор он в эту зиму не сказывал олонхо.
Живя в Хаяхсытском наслеге, как-то весной, в апреле, я поехал в Амгу покупать хлеб. Приехав в Кянняйский наслег, я остановился у местного олонхосута Филиппа Ёккё. Беззубый старик с обвислыми губами сказал:
- Ну, мой мальчик, в Слободу* приехал один ученый человек и записывает якуткое олонхо.
Записал уже у Чээбия* Певца. Вот я собираюсь ехать, чтобы и у меня записал. Поедем”.
Я с этим стариком поехал в Слободу, там остановился у Дмитрия Емельянова, старосты Амгинской крестьянской волости. В правой половине сидел сам хозяин, Дмитрий Емельянов, богато одетый, в шапке из лисьих лапок.
По левой стороне лежала красивая полная женщина.
- Здравствуйте! Варвара-хозяйка, здравствуй! – приветствовал ее старик-олонхосут.
- Не желаю здороваться. Ни разу не показываешься, — сказала хозяйка мягким, певучим голосом.
- Варвара! Со мною приехал молодой человек, который зимой у меня сказывал олонхо, — сказал Филипп Ёккё.
- А, приехал тот человек, который сказывал зимой! Ну тогда, здравствуйте! – сказала хозяйка и, плавно двигаясь, начала готовить чай.
- А я тогда пойду к Виктору Николаевичу, — сказал уже одетый хозяин и вышел из дома.
Скоро он вернулся и сказал:
- Виктор Николаевич сидит у Рогожиных. Он передал, что приглашает тебя туда,а вечером прослушает олонхо.
Лицо у хозяйки покраснело, будто прикоснулась к горячему углю. Она сказала:
- Ты, видимо, опасаясь, что этот молодой челвек проест твои запасы, просватал его к другим?
- Да ну, Варвара, ведь Виктор Николавич приглашает. Мы можем идти туда и слушать, — ответил ее муж.
- Ну, я –то не пойду слушать, — гневно сказала хозяйка и с шумом ушла в другую половину дома.
Мы пошли в дом русского крестьянина Рогожина, где был Виктор Николаевич.
В довольно просторной комнате, легко двигаясь, прохаживался молодой русский с золотистыми, русыми волосами. Когда мы вошли, он стал с нами разговаривать на чистом якутском языке.
- Вечером будете сказывать, отдохните, — сказал он.
Я стал говиться, настраивать голос.
Вечером, раньше обычного, я начал сказывать “Строптивый Кулун Куллустуур”. Собрались разные люди. Русским, совершенно не знающим якутского языка, Виктор Николаевич тут же стал переводить. Все слушали с большим вниманием. В веселых местах смеялись, иногда качали головой.
Сказывал я до рассвета. Псле меня прослушали Филиппа Ёккё.
- В этом доме очень беспокойно, много движений, — сказал Викор Николаевич и велел топить двухкомнатный пустующий дом, истопником попросили прислужить одного молодого крестьянина Рудина. Запершись в пустой комнате, Виктор Николаевич, стал записывать олонхо.
Васильев записывал мое олонхо 12 дней без перерыва. Если я при диктовке пропускал повторяющиеся места, то Виктор Николаевич говорил:
- Погоди, Иннокентий Гурьевич, надоело что ли? Что-то олонхо плавно не получается, как ты говоришь теперь. По-видимому, пропустил что-то. Да, ты так не сказывал раньше. Не пропускай, говори полностью, — и опять начинал записывать.
Перо его беспрерывно скрипело. В нашу дверь стучались разные люди, и говорили что у них есть важное дело к Виктору Николаевичу, но он отвечал:
- Некогда, не мешайте, подождите!
Виктор Николаевич был очень образованным человеком и, будучи урожденцом Слободы, прекрасно знал якутский язык.
Он остался в Слободе, а я вернулся в свой наслег. С тех пор мы потеряли друг друга, словно камни, брошеные в воду. Я не знал о судьбе записанного олонхо до тех пор, пока не получил письмо из Ленинграда от А.А.Попова, переводчика моего олонхо “Строптивый Кулун Куллустуур”.
Я прожил очень тяжелую, горькую жизнь. Двадцати лет женился, стал главной отдельного семейства. Жена моя Февронья ( дочь Тараса) была уроженкой Хоптогино- Хадарского наслега. С ней мы вместе прожили 48 лет. Родилось у нас 7 сыновей и 5 дочерей.
Сначала я долго жил в местности “Диринг кюёль”. Там мы похоронили 10 детей и переселились в 1-ый Хаптагайский наслег Мегино — Кангаласского района, на берегу Лены, где прожили около 30 лет.
После смерти всех моих детей в 20-30-е годы я престал сказывать олонхо, так как полагал, что обладание даром слова влечет за собой дурные последствия.
Позднее, во время Отечественной войны, записанное с моих слов учителем Д.П.Лазаревым олонхо “Ездящий на пестром олене Эрэбил Бэргэн” я передал в научный институт в Якутске.
Мне, человеку без потомства, мое олонхо “Строптивый Кулун Куллустуур” дорог тем, что оно единственное, что останется на память обо мне. Виктор Николаевич, благодаря своей записи, распространил это олонхо во многие страны и увековечил мое имя. Еще больше меня радует то, что мое олонхо переведено А.А.Поповым на русский язык. Это олонхо высоко оценила и советская власть. Президиум Верховного Совета Якутской АССР в 1957 году наградил меня Почетной грамотой, назначил пенсию. За все это большое спасибо родной Коммунистической Партии, Советскому Правительству.
Со слов олонхосута записал Н.В.Емельянов,
В Хаяхсытском наслеге, Чурапчинского района, 22-24 декабря, 1957 года.
Примечания:
*Тайга — так до революции называли Бодайбинские Ленские золотые прииски.
**Ламы – раньше так называли якуты Охотск.
*Слободой называли село Амга.
**Чээбий – прозвище знаменитого якутского олонхосута Тимофея Васильевича Захарова.
Стол олонхо* – обычай на старинных свадьбах,особое угощение собравшихся в честь приглашенного на свадьбу олонхосута.
Подготовила А.И.Гоголева,
старший научный сотрудник Литературного музея им.П.А.Ойунского
